Среди полученных два были – проспекты от модисток. Третье – от старой подруги и учительницы пения Сьюзен Родни:

«Так рада, что ты приезжаешь, дорогая Грейс. Буду на Гровенор-сквер в среду во второй половине дня в надежде тебя повидать.

Всегда тебя любящая, Сью»

Мисс Родни аккуратно отвечала на все письма, но никогда не писала длинно.

По средам после полудня леди Перивейл принимала, и была как раз среда. И вот в тишине холла раздался двойной удар молотком в дверь, и через три минуты дворецкий возвестил появление мисс Родни.

– Дорогая моя старушка Сью! – воскликнула Грейс, – Ну, как это замечательно! Я просто сказать не могу, как рада видеть тебя!

Они нежно, словно две сестры, расцеловались. Сью села напротив подруги и взглянула на нее со смешанным выражением любви и грусти, а может быть, и жалости. Сью была старше Грейс на десять лет с хвостиком и по-своему красива несколько мужественной красотой: лицо смуглое, не знающее жемчужного блеска пудры. Черты довольно резкие, но приятные, глаза ясные и проницательные, способные иногда выражать нежность, ее платье и шляпа были именно такими, которые подходят для женщины, пользующейся омнибусом или наемным экипажем.

– Ну, Сью, какие новости? – спросила Грейс, наливая подруге чай. – Как сезон? Очень скучный? Есть ли интересные люди?

– Сезон как сезон, но я могу судить только по своим друзьям или ученикам, живущим в окрестностях Бейсуотер, которым всегда так хочется немного даровой музыки после обеда. Разумеется, они меня приглашают обедать. Это уж обязательно.

– Ну, они приглашают тебя не только как певицу, Сью, но и как прелестную женщину и великолепную рассказчицу.

– Да, конечно, я могу болтать почти обо всем, хотя не претендую на умную, содержательную беседу. Просто я умею направить разговор в нужную сторону и поддерживать его.

– Знаешь, Сью, ты застала меня в состоянии глубокой растерянности. Никогда в жизни я еще не была так удивлена. Уезжая из Италии, я телеграфировала слугам и просила беречь всю мою корреспонденцию. Я десять дней добиралась до дому, но вместо обычной груды визитных карточек и писем меня ожидало только одно твое письмо.

– Но другие, наверное, просто не знают, что ты в городе, – задумчиво предположила Сью.

– Нет, знают, я послала извещения в «Таймс» и «Пост» две недели назад, я даже хотела приехать раньше, но стояла такая чудесная погода, что я еще дня на два останавливалась в Бордигьере и Сан-Рафаэле и три дня провела в Париже, покупала платья. И ни одного приглашения, ни одной визитной карточки! Можно подумать, что Лондон погрузился в летаргический сон. Тебе не кажется это странным?

– Да, – ответила Сью и пристально и несколько испытующе посмотрела на Грейс, – это очень странно.

– Ладно, дорогая, не будем придавать этому чрезмерного значения. Теперь, когда я дома, приглашения посыпятся градом. Просто люди слишком заняты, чтобы просматривать колонку объявлений. К тому же Лондон всегда полон еще не знакомых женщин, а мужчины жаждут поволочиться за ними, за всеми этими женами алмазных королей из Африки или американских нефтяных магнатов. Нельзя все время занимать неизменное место в сердце общества.

– Нет, нельзя, – согласилась Сью, – общество отвратительно в своем непостоянстве.

– Но я не боюсь, что меня забудут те, кто мне нравится, все действительно приятные люди, например, хорошенькие девушки, они меня обожают, и умные женщины, светские, но широко мыслящие, одним словом, те, кого я сама предпочитаю, – с чувством сказала Грейс.

Сью заметила, что Грейс взволнована и пытается скрыть волнение. Лица приятельниц, сидевших друг против друга за чайным столиком с веретенообразными ножками – тоже стиль Людовика XVI, – были озабочены, особенно у Сью.

– Расскажи, как ты провела зиму, – спросила, немного помолчав, Грейс, снова наполняя чашки и пододвигая к подруге крошечное хрупкое печенье, от которого та отказалась.

– Да обычная, скучная рутина. Много учеников, главным образом, загородных. Одна герцогиня, пятидесяти пяти лет. Она уверена, что у нее внезапно открылось великолепное контральто, о существовании которого она раньше и не подозревала. И теперь она хочет, чтобы я поставила ей голос. Мы терзаем с ней дуэт из «Нормы», пока обе не охрипнем, а потом герцогиня делает перерыв на ланч, приглашает меня и поверяет свои заботы.

– Заботы? Какие?

– Вернее, заботу, потому что все ее неприятности воплощает ее супруг.

– Сью, ты стараешься острить, а думаешь о чем-то другом. Если у тебя неприятности, так скажи, дорогая, я все сделаю, чтобы помочь тебе.

– Добрая моя Грейс! Ты всегда готова помогать другим. Помню, как ты еще девушкой однажды принесла мне все свои скудные сбережения в то ужасное утро, когда пришла телеграмма, что мама умирает, и я должна вернуться в город. И ты, моя славная, знала, что у меня совсем нет денег, и хотела меня финансировать. Да, это было почти десять лет назад! Но такие вещи не забываются. И твой папа, как он был добр и предупредителен к учительнице музыки, и как я бывала счастлива, когда приезжала к вам на летние каникулы!

– А какое это было счастье для меня, ведь ни за что ни про что я заполучила прекрасную учительницу и верного друга!

– Значит, кров и стол, постельное белье, пахнущее лавандой, сколько хочешь превосходных сливок, пони с тележкой, теннис, пикники, обеды у местного сквайра, веселые местные ярмарки – все это ничего не стоит? Нет, Грейс! Мы заключили взаимовыгодную сделку, а я еще имела удовольствие учить девушку с прекрасным меццо-сопрано… Ну, а ты, Грейс, – помолчав, спросила Сью несколько нерешительно. – Как ты провела зиму?

– Пять месяцев чтения, музыки и ничегонеделанья. Никогда еще мой райский уголок не был так прекрасен! И если бы не буря в январе, я бы и не знала, что стоит зима.

– И все это время ты провела в одиночестве? Никто тебя не навещал?

– Ни одна душа. Ты же знаешь, что я уезжаю на виллу отдохнуть – читать и думать. А когда устаю от собственных мыслей и от мыслей других людей – ведь иногда утомляют даже Браунинг и Шекспир, – тогда я сажусь за пианино, и нет для меня мыслителя глубже, чем Бетховен. Я нуждаюсь в отдыхе, потому что, когда в Лондоне начинается сезон, я не даю себе поблажки и танцую все танцы и участвую во всех котильонах три раза в неделю, бываю везде и всюду, во всех театрах, на всех выставках.

– Да, после трехлетнего траура ты стала жить бурной светской жизнью.

– Но после скачек наступает реакция. Месяц или около того я провожу в замке, надо показаться слугам и последить, чтобы садовники работали добросовестно, а когда наступает осень и опадают листья, бегу под сень невянущих серебристых олив. И полгода наслаждаюсь одиночеством. Если захочешь провести со мной следующую зиму, буду очень рада, потому что тебе тоже нравится такой образ жизни и это будет уединение вдвоем. Толпа хороша лишь в городе. Вот я и приехала в Лондон, чтобы пожить жизнью общества и развлечься.

Мисс Родни встала и надела плащ.

– А ты не хочешь остаться обедать? А потом я тебя с удобствами отправила бы в карете?

У мисс Родни был собственный домик напротив Риджентс-парк.

– Увы, дорогая, это невозможно, я должна быть на Кадогэн-сквер в половине восьмого, когда проходит омнибус на Айлингтон и Челси.

– Урок?

– Два урока, двум сестрам, и на двоих ни малейшего голоса. Но я заставлю их петь. Если у них есть хоть чуточку сообразительности, я сумею ее использовать. До свиданья, Грейс, пригласи меня обедать как-нибудь в другой раз, когда будешь одна.

– Приходи завтра или послезавтра. Я свободна, как ты понимаешь, давай повидаемся и как следует поболтаем, прежде чем я окунусь в суету.

– Значит, в пятницу, до свидания.

Они опять поцеловались. Леди Перивейл проводила подругу до двери гостиной и позвонила, но мисс Родни вдруг остановилась, и слезы покатились по ее щекам.

– Сью, что случилось? Я догадывалась, что не все в порядке. Если это денежные затруднения, то сию же минуту перестань плакать, дорогая, и беспокоиться, у меня столько денег, что я не знаю, куда их деть.